На фоне тоскливых верлибристов и дамских штучек, вдруг явилось настоящее, мучительное, тревожащее. Бесстыдное, в каком-то смысле. Но это не бесстыдство нарцисса — такого добра нынче навалом, а бесстыдства горя. То самое чувство с котором кричат: "Или, Или! Лама савафхани!" Кто-то посетовал: ах, отчего вы обращаете на это внимание — это безыскусно, это просто тема такая, из-за темы эти стихи так действуют. (Тема простая: женщина любила человека, человек поехал на Донбасс воевать, его там убили. Она поехала туда за ним. И осталась там: доделать за него, что он не успел). Что ж, я отвечу: с точки зрения поэзии как таковой, у Долгаревой всё в порядке, она знает, что такое ритм и рифма, умеет этим пользоваться, и её заговаривающаяся речь — вовсе не признак дилетантства, но, напротив, признак отличного поэтического слуха. Ближайшие родственники по ремеслу Анны Долгаревой — конечно же, и Анна Ахматова и Марина Цветаева. И Юлия Друнина. И более всего — Ольга Берггольц. С её умением простить то, что простить нельзя, с её таким слабым — и таким сильным голосом, с её порой нарочито неправильными рифмами, с её, наконец, спокойным, почти не декларируемым, но совершенно очевидным гражданским чувством, которого чураются и бегут нынешние сочинители и сочинительницы. А то, что за этими стихами — ещё и жизнь стоит, жизнь и судьба, и ещё настоящий (а не расчёсанный самолично) кошмар — ну так извините. В русской поэзии это не возбранялось никогда. Напротив, чаще всего так и было.
